Счастье лесное Елизаветы Стюарт
Кратко
То, что Елизавета Стюарт, замечательная наша сибирская поэтесса, долгие годы на три сезона (весна, лето, осень) ездила в эту далёкую даже по колыванским меркам (она находится в северной зоне района) татарскую деревню, всегда вызывало у меня недоумение.
То, что Елизавета Стюарт, замечательная наша сибирская поэтесса, долгие годы на три сезона (весна, лето, осень) ездила в эту далёкую даже по колыванским меркам (она находится в северной зоне района) татарскую деревню, всегда вызывало у меня недоумение.
Даже то, что до неё поселился в этой деревне на летние месяцы Юрий Магалиф, прославившийся детскими сказками, их не снимало. Можно было, побывав у него однажды в гостях, ужаснуться при виде этой глухомани, проклясть долгую изнуряющую дорогу и забыть это место навсегда.
Разве нельзя было снять или построить дачу, например, на Ине? Места красивые. Рядом с городом. Ну а если так привлекает наш район, почему не выбрать Почту: и добраться легко(ведь туда летом шли по графику речные судна и очень часто), да и райцентр близко, и боры окрест, и даже любимая ею речка Уень там тоже протекает, и, главное, стоит эта деревня прямо на берегу Оби… А до Юрт-Акбалыка мало того, что надо ещё сколько по Оби проплыть, так потом ещё больше часа- на лодке-по Уени.. И занятие это совсем не прогулочное: велика опасность наткнуться на затонувшую корягу или зацепиться за ветки наклонившихся к реке ив. По правде сказать, так я думала, пока писала эту статью. А когда написала, страстно захотела там побывать, чтобы увидеть всё, о чём читала в стихах поэтессы, своими глазами. Сейчас добраться до Юрт -Акбалыка намного легче. До Вьюнов едешь по федеральной трассе, а потом сворачиваешь на очень приличную гравийку. Дорогой нисколько не устаёшь из-за смены разнообразных пейзажей. И что вы думаете? И деревенька и лес просто очаровали меня. Может, потому, что я глядела на них глазами Елизаветы Михайловны. В лесу я шла по уже знакомой дорожке, ожидая встречи с танцующими кедрами. И была счастлива увидеть их с правой стороны. И свидание с Уенью не разочаровало.
Но только больно-больно сжалось сердце, когда увидела воспетый в стихах её домик. У него были заколочены окна, одна стена покосилась, а в комнате уже кто-то выломал пол. Но печка , её любимая печка, осталась. И двор такой же, заросший травой. И знаете, о чём я сейчас мечтаю? Не о морях- курортах. Нет. Я мечтаю, купив такой же маленький домик, жить хоть недели две каждое лето в Юрт -Акбалыке. Не снимать, не попроситься к кому-то на постой, а иметь крошечный домик, куда бы я могла – к себе домой – приехать, когда мне будет грустно. Вот какое это колдовское место, которое стало для меня любимым, дорогим воспоминанием!
А было бы у меня такое желание, если бы не срослись эти места со стихами, образом самой поэтессы, сумевшей увидеть и подарить нам это волшебство!
Ведь поэты потому и поэты, что мыслят нетривиально, не шаблонами, как мы. Они, как Ваньки -дурачки из русских сказок (уже то, что в каждой сказке этот Ванька был один, говорит о том, что людей таких-единицы), совершают, казалось бы, абсурдные поступки, а потом оказываются победителями. Ведь именно глухомань и привлекала уже в те далёкие годы поэтессу. А ведь действительно, много ли вы знаете в Европе стран, имеющих такие места? Да их просто нет в изъезженной Европе.
А ещё дело в возрасте. В молодости хочется веселья, общения, праздников, а когда твой возраст неумолимо будет приближаться к зрелости, вдруг захочется в эту глухомань и уехать.
И она смогла это сделать, хотя не имела ни надёжного мужского плеча, ни опыта жизни в деревне, будучи человеком городским, да ещё дворянских корней. Ведь она даже гимназисткой успела побывать в дореволюционное время. Правда, закончить гимназию не успела: юность её совпала с самым тяжёлым временем в стране. Война, революции, голод— всё это ей пришлось пережить в самом нежном возрасте. Поэтому, когда её спрашивали о детстве, она всегда уклончиво отвечала: «Ничего хорошего там не было». И это понятно: люди не хотят вспоминать о страданиях. Но одно отрадное воспоминание о детстве у Елизаветы Стюарт было, и воспоминание это связано с деревней:
«У нас в доме, когда я была совсем маленькая, часто жили деревенские девчонки. Я с ними дружила. Они мне рассказывали то сказки, то про свою деревню, про речку, про то, как они ходят за ягодами или катаются зимой на санках. И меня это очень увлекало. Я заочно полюбила деревню, хотела в ней побывать…»
Потому и согласилась на поездку в гости к Магалифам, тем более, что Юрт-Акбалык была деревня в своём роде экзотическая -татарская… Однако ничего интересного, как вспоминает Элла Фонякова(она и её муж поэт Илья Фоняков были друзьями Елизаветы Константиновны) в деревне не было : «Пыльное, серо- бревенчатое село, расположенное на пологом косогоре над медленной, зеленоватой речкой Уень. Почти нет палисадников, как в русских деревнях, никаких кустов сирени и черёмухи.
Только за околицей- тёмно-синяя стена кедрача.»
Вот эта «стена кедрача» привлекла поэтессу,с детства помнившую исцеляющую от всех бед и обид силу именно сибирского бора:
Я помню с детства — в тёмный бор
Спешила в горе иль в обиде,
Чтобы никто меня не видел
И не поставил слёз в укор.
На тропке, вьющейся в траве,
Я досыта могла поплакать,
И гладили по голове
Меня сосёнки мягкой лапой.
Трещали крылышки стрекоз,
Дрожало марево от зноя,
Среди полян к ногам берёз
Сползало кружево сквозное.
Я шла, от жгучих слёз слепа,
И мне ещё неясно было,
Что вдаль бегущая тропа
Меня из горя выводила…
…Прошёл с тех пор за годом год,
Бывает горе горше много,
Но из него всегда ведёт
Лишь вдаль бегущая дорога…
Приехала она в гости к Магалифам, вероятно, в трагическое для себя время, а для поэта не бывает ничего трагичнее такого, когда вдруг слова рассыпаются и не хотят складываться в строчки.
Сколько пришлось мне читать биографий поэтов, которые не в лучший день жизни вдруг лишались этого дара и часто замолкали навсегда, не получив желанного исцеления… А Елизавета Константиновна получает врачевателя- исцелителя — Юрт-Акбалыкский бор .По его тропинкам она уходила от беды поэтической немоты:
Ты для меня как очищенье,
Как отпущение грехов,
Как тайное предвосхищенье
Возникновения стихов.
Я прихожу к тебе с тревогой.
С бедой, бывает, прихожу,
Но всюду на твоих дорогах
Я утешенье нахожу.
Ты отвергаешь лицемерье,
Ты запрещаешь фальшь и ложь,
Ты, верой заменив безверье,
Отчаиваться не даёшь…
Благодарю за это счастье,
За флейту иволги лесной,
За то, что в вёдро и в ненастье
Ты за меня встаёшь стеной.
Благодарю за ту тропинку,
Что позвала издалека,
И за сочувствия росинку,
Скатившуюся с лепестка.
А «приютом отдохновенья» стала для неё «бывшая банька,- продолжаем читать воспоминания Эллы Фоняковой, — в углу совершенно голого, травянистого усадебного двора. Несколько высоких щелястых ступеней, маленькое крылечко, за ним тоже крохотная кухонька с белёной печкой и комнатёнка, как бы сказали военные, «на две койки». Светлые занавески на оконцах, посреди пола квадратная крышка погребка, в который на верёвочке спускается бидон с молоком».
Согласитесь, обстановка не скромная, а даже нищая. Достойна ли она самой известной в те времена поэтессы в Сибири? Не будем спешить жалеть её. Она сама умела ограничивать себя, отсекая всё, что могло бы помешать творчеству. Многого лишена? Но благодаря этим лишениям и обрела. Ей не надо тратить время на занимающую ни один час уборку дома. Ей не надо с утра бежать полоть грядки. Ей не надо колдовать над разносолами, потому что сам набор продуктов в её распоряжении очень невелик. И если нужно срочно уехать в город (а у неё там было много дел хотя бы с изданием книг), она может сделать это легко: ей не надо никого просить поливать, полоть, присматривать за домом. Но ни один современный богач так не скучал по оставленной трёхэтажной даче, как поэтесса по своему домику:
Если осень, если очень
Я кляну свою судьбу,
Непременно вспомню ночью
Деревенскую избу.
Проберусь я к ней потайно,
Разожгу огонь в печи-
Запоёт пузатый чайник
Песню вечную в ночи.
Будут блики бегать тихо
На некрашеном полу
И моё лихое лихо,
Отступив, заснёт в углу.
А оно угомонится,
Значит, сон ко мне придёт…
Только что-то мне не спится,
Что-то чайник не поёт.
И под кедрами, далёко,
Деревенская изба…
Ну, а здесь, у чёрных окон,
Город — горькая судьба.
Все мои дневные беды
О себе заводят речь…
Вот возьму я и уеду,
Чтобы печь в избе разжечь!
Всю жизнь прожившая в городской квартире «с удобствами», она ничуть без этих удобств остаться не боится, как не боится физической работы: она её любит!
Наши-то современные «из грязи в князи» гордятся своим бездельем, а ещё тем, что могут помыкать подневольными им людьми, радуясь, что имеют достаточно денег, чтобы купить себе такую жизнь. Как они заблуждаются, будучи несчастными, не зная радости простого физического труда: ,
Что за чудо — простые дела:
Вымыть пол иль почистить картошку!
Вот до блеска протёрто окошко,
Вот в руке замелькала игла..
Эти нехитрые дела – чудо потому, что непостижимым образом влияют на человека, который благодаря им начинает уважать себя. Но только тогда состоится это чудо, если в него, самое нехитрое, вложишь любовь, будешь его делать с настроением, с радостью.
«Защита моя и охрана, всю жизнь ты спасеньем была,» – так высоко ценит поэтесса простой физический труд:
…Я встану ранёхонько-рано,
Я выскоблю стол добела.
Я ситец в цветочках лиловых
Разброшу потом на краю,
Нехитрое платье-обнову
Себе на утеху скрою.
Усядусь с шитьём на крылечке,
На тёплом его холодке,
И солнце в грошовом колечке
Сверкнёт, как роса на листке.
Не буду спешить-торопиться,
С иголкой и ниткой в ладу,
Сошью себе платье из ситца
И в лес, как бывало, пойду.
Крылатая живность лесная
Сначала замрёт в тишине,
потом меня птицы узнают
И друга признают во мне.
Признают, оценят обнову
И гомон поднимут такой,
Что в сердце ожившее слово
Строку поведёт за строкой.
Вернуться к первоосновам…Дерево крышки стола не скрыто и не обезличено краской. Оно свободно дышит. Оно радуется раскинувшемуся на нём ситчику. Ситчик же, став платьем в умелых руках, уже не только средство похвастаться перед лесными друзьями новым нарядом, но и защита. И дом маленький, с его голыми брёвнами, тоже как кокон укрывает, защищает. И живое тепло огня печи тоже, обволакивая коконом, защищает. Почти сказочная эта избушка стоит к лесу передом: как только ты откроешь дверь, сразу оказываешься на тропке, ведущей к нему…
И жалкими кажутся наши современники в своём стремлении строить вместо дач дворцы, путая дачи с дворянским имением. В имении-то было принято жить постоянно и обслуживал его не один десяток слуг! Вот и получается, что вроде бы стараются они построиться возле леса и речки, но в лес не ходят и в речке не купаются, потому что одни обихаживают дом и двор с утра до вечера, а другие вообще приезжают туда два раза в год пожарить шашлыки. Но сколько сложностей они принимают на себя, сколько приходится им изворачиваться, грешить, чтобы содержать этот памятник своим амбициям.
Может, они наивно думают: построив похожие на дворянские усадьбы имения, сами автоматически станут на дворян походить?
Возродят таким образом начисто убитую, выжженую дворянскую культуру, по которой ностальгируем, читая романы классиков, смотря фильмы-экранизации, слушая романсы!?
А она уже давно возродилась «в глуши забытого селенья» Юрт-Акбалык . И для её возрождения поэтессе не нужны были её материальные атрибуты…
Вечера у костра, где варится в ведре уха из только что выловленной рыбки. Водные прогулки на лодках. Походы в лес за грибами, за ягодами. Интеллектуально насыщенные беседы. Чтение стихов. Вот какой богатой была жизнь этого домика благодаря хозяйке, не располагавшей ни хоромами, ни светскими нарядами, ни продуктовыми изысками … Ничего этого и не надо было гостям, превыше всего ценившим роскошь общения.
В книге воспоминаний о Елизавете Константиновне ( её авторы писатели и поэты) часто встречается слово Юрт-Акбалык. Одни делятся воспоминаниями о поездке в Юрт-Акбалык, другие цитируют письма, присланные им оттуда.
Зимой традиции Юрт-Акбалыка продолжались в Новосибирске. Елизавета Константиновна прекрасно вела хозяйство: в квартире не было дорогой мебели, но всегда было чисто и уютно. Она великолепно умела готовить, умела радушно встретить гостей. Первый раз писатели к ней приходили по делу, но каким бы маленьким ни было дело пришедших, их усаживали за стол и поили чаем. А потом, как вспоминал Илья Фоняков, просто тянуло в этот тёплый и гостеприимный дом. Часто встречаясь друг с другом в гостях у Елизаветы Константиновны, они уже ощущали себя единой семьёй.
Но наступало время, когда хозяйке гостеприимного дома городская жизнь казалась рутинной, слишком упорядоченной:
«…когда мне становится в комнате этой невмочь
От привычек, от встреч и от слов — от всего понемногу,
Отворяю окно в шелестящую чёрную ночь
И тайком от друзей начинаю сбираться в дорогу.
Выхожу налегке. Доверяю себя поездам,
Где вагонные полки, как чьи-то случайные гнёзда…
Там Пространство и Время грохочут по тёмным мостам,
И, сорвавшись с орбиты, летят сумашедшие звёзды!
И какая-то льдинка, я знаю, растает в груди.
Не пойму, почему, но она непременно растает.
Я поймаюсь на том, что, оставив свой дом позади,
Вновь тетрадку возьму и страницы её полистаю.
Есть пустая ещё!
Как она предо мною бледна,
Как полна ожидания эта пустая страница…
Вот и первая строчка. Какое спасенье она!
А докучная льдинка всё тает. И поезд всё мчится!
Впечатления от увиденного выливались в стихи, пусть их несравнимо меньше, чем тех, что посвящёны Юрт-Акбалыку, но сами названия их говорят о широкой географии поездок: Алтайский край, Москва, Ленинград, Прага, Болгария… Впечатление от увиденного передавала в стихах, стоящих многих страниц путевых заметок.
Конечно, сейчас возможность путешествовать стала несравнимо шире. И
многие из моих знакомых этим активно пользуются. Мне, не имеющей такой возможности, очень интересны их впечатления от таких вояжей. Но вот они-то и обескураживают. Вспоминают не экзотику или природу, а как кормили их, на каких аттракционах развлекали. И всё. Никакого интереса ни к природе, ни к людям, эту страну населяющим. По-моему, они и не видели ни того, ни другого, не выходя за территорию отеля, даже в море не купались, предпочитая бассейны.
И дети, вот кто уж всегда любопытен, даже дети этих родителей ничего нового мне сказать не могли, путая места своего отдыха, что не удивительно: ведь отдыхать они ездят не менее двух раз в год. Удивительно другое: один мой знакомый мальчик-собеседник не бывал даже в окрестностях Колывани, ни разу не ходил за грибами или ягодами, не купался в речке (родители возили его в бассейн). Хотели ли родители добра ребёнку? Конечно, они хотели, чтобы у него было счастливое детство, а такое ли оно, если в жаркий летний день он не на речке, а играет в компьютерные игры?
Ещё полвека назад Елизавета Стюарт заметила это разрушающее эмоциональную сферу, рождающее эмоциональную глухоту, влияние продуктов прогресса. Тогда это был безобиднейший по сравнению с нынешним арсеналом техники транзистор:
Девчонка и парень,
Гуляя, идут,
Но что-то беседу
Они не ведут.
Неистовым твистом
Транзистор звучит.
Гуляют. Скучают.
И каждый – молчит.
Зачем говорить,
Если это не модно?
Ей руку на плечи
Кладёт он свободно.
Как будто привычно,
Как будто давно
Владеть этой девочкой
Парню дано.
А девочка,
Сделав лицо равнодушным,
С ним рядом шагает
Покорно, послушно.
Как будто привычно,
Как будто давно
Ему всё равно
И ей всё равно.
Неистовым твистом
Транзистор звучит,
А может быть, всё-таки
Сердце стучит?
И хочется парню
Сказать про любовь,
И он для девчонки
Не просто любой?
Но молча шагают
По кругу
Они,
Обкравшие горько друг друга.
Неистовым твистом
Транзистор звучит.
А может быть, сердце и вправду молчит?
Зачем про любовь
Если это не модно?
И спутницу он
Обнимает свободно.
Позднее, под вечер,
Рука всё грузней,
И худеньким плечикам
Тяжко под ней…
Поэты потому бывают пророками, что у них развита на высочайшем уровне интуиция. Вот увидела она обычную картинку, мимо которой любой бы прошёл равнодушно, а её она глубоко взволновала, потому что увидела в ней страшную тенденцию: оскудение чувств, их выхолащивание, стремление от них избавляться, чтобы не страдать. Люди всеми путями стали стараться избавляться от страданий! А как любить не страдая? Как обойтись без бессонных ночей, без томления?
А. С. Пушкин видел своё главное предназначение в воспитании чувств. «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал». А в шестидесятые-семидесятые годы двадцатого века пошла мода на интеллектуалов, считающих чувства пережитком.
Думаю, реплика героини, на которую я наткнулась, читая пьесу Елены Коронатовой «Когда опаздывают поезда», изначально принадлежит Елизавете Стюарт, частой собеседнице писательницы. Цитирую её: «Вы не находите, что современная поэзия, ну как бы сказать, слишком заинтеллектуалена? Мысли загнаны под интеграл. Не вдруг разберёшь, что к чему».
«Под интегралом»— так назвали в нашем Академгородке кафе, где в те времена часто собирались интеллектуалы, читали свои стихи, приглашали новосибирских поэтов. В те времена принято было восхищаться Академгородком, а вот у Стюарт в её стихотворении о нем звучит тревога:
Здесь столько сложностей— в открытьях,
Идеях, вкусах и борьбе,
В исканьях истин, даже в быте
И в человеческой судьбе.
Возможности— и невозможность.
И кто-то счастье проглядел.
И всюду сложность, сложность, сложность,
Как непреложность и удел.
Но каждому в окне морозном,
Как обещанье— «помогу!»,—
Есть просто белые берёзы
На просто голубом снегу.
«Просто»- «простые» в этом стихотворении противопоставляются настойчиво повторяемым- «сложность». «Уделом»,т. е. судьбою, от которой не уйти, она кажется новому поколению, а потому — «непреложна» во всём. Жизнь воспринимается, как головоломная задача, требующая умного решения. Простое в эпоху научно-технической революции стало восприниматься как примитивное, например, физический труд. А Елизавета Стюарт в цитируемых ранее стихах говорит о простом физическом труде как о чуде, как о способе вылечить человека от душевного недуга, дать ему душевное равновесие. Проста и природа: «просто белые берёзы на голубом снегу», но она способна залечить душевные раны. Тогда тихий голос поэтессы не был услышан поборниками НТР.
«То были годы, вспоминает поэт Давид Константиновский, когда всё чаще и чаще встречалось новое, не совсем ещё привычное буквосочетание: НТР. Одни повторяли его с восторгом, иные—чуть не как заклинание. Наши споры—с чем идёт научно техническая революция к людям, как повлияет на суть человеческую, – были особенно остры: рядом с Новосибирском рос Академгородок. Как противопоставлялись гуманитарные ценности и технические достижения, стихи и формулы, лирики и физики!»
Тревогу Елизаветы Стюарт вызывало стремление в поэзии молодых всё просчитать, не чувства выразить стихотворением, а удивить новаторскими приёмами:
Играть словами…
Экая заслуга!
Они покорны, мёртвые слова.
А ты живые сочетай друг с другом,
И на живые предъяви права.
Чтоб мир сиял, как бы росинкой пойман,
Чтоб в строки, излучающие свет,
Слова входили, как патрон в обойму.
Тогда поверят – их писал поэт.
Казавшиеся новаторскими в семидесятые, эти «игры» в наши дни приняли характер
эпидемии: то пишут без заглавных букв, то забывают о знаках препинания, то, эпатируя, вставят матерок, то изощряются в бесстыдстве описаний… Зачем? Привлечь внимание не растрачиваясь, не делясь чувствами. А может, их и нет?
Этой, тогда только намечающейся тенденции, Елизавета Стюарт противопоставляет свою позицию:
Я работаю на старомодном сырье:
На сгорании души, на утрате покоя.
Нелегко продержаться на этом старье-
Слишком дорого эта кустарщина стоит!
Может, лучше заняться звучанием слов,
О значении их не заботясь нимало?
Может, в точном расчёте на лёгкий улов,
Барабанные вирши строчить как попало?
Может, целиться «в яблочко» вкусов чужих?
Или просто безвкусице взять да потрафить?
Без тревоги и горя спокойно прожить,
А стихи уложить в согласованный график?
Терпелива бумага к строке за строкой,
Туча мошек толчётся у ложного света…
Только с чем же встречать
Тот последний покой
Что сначала потребует сердце к ответу?
И стихи— не стихи.
И друзья не друзья.
Только совесть стоит с занесённою плетью…
Оттого-то нельзя,
Оттого и нельзя
Мне обманывать трудное наше столетье.
Есть нелгущая сила в том вечном сырье,
Где волненье, где боль, где утрата покоя…
Дай-то бог продержаться на этом сырье,
Пусть мне дорого эта кустарщина стоит!
Перечитав это программное стихотворение поэтессы, я поняла, почему так много стало людей, пишущих стихи. Они не находят в современной, с изощрёнными формами, поэзии тех чувств, которые их волнуют и пытаются, пусть неумело, выразить их в собственных стихах. Чувства, которые остаются у человека несмотря ни на какие НТР. Как и сердце— «сверхчувствительный прибор».
Сердцем почувствовала поэтесса трагедию в , казалось бы, незначительной уличной сценке: переступая через чувства, а лучше не испытывая их, ты легко можешь владеть, можешь подчинять того, кто их испытывает, как тот паренёк с транзистором, который всё тяжелее давит на хрупкое плечо подруги. Подруги ли? Уже рабыни. Так поэтесса предчувствует будущую трагедию пока ещё ничего не подозревающей девочки.
«Человек заслуживает счастье, и только страданием». Согласны ли на такое трудное, по формуле Достоевского, счастье прагматики эпохи НТР? Способны ли они на подвиг во имя любви? Во все времена золушки ждали своих принцев, но как часто не дожидались: в войну погибли те, кого они ждали с победой. Но светлая память о них помогала пережить все трудности военного и послевоенного лихолетья. Потому что не только за Родину, но и «за синий платочек, что был на плечах дорогих» «строчил пулемётчик». Погибли, чтобы защитить своих любимых. О трагедии женского одиночества и его преодолении размышляла поэтесса в стихотворении о золушках сороковых. Но почему в благополучные семидесятые остаются они в одиночестве?
Как о тебе получше рассказать,
О золушке годов семидесятых?..
Вот ты бежишь на бал потанцевать,
И сказочное платьице не смято.
На танцплощадке гам и теснота.
Неужто это он – твой бальный вечер?
Но в сердце так жива ещё мечта,
И юный принц уже спешит навстречу!..
Отсюда в полночь ты уйдёшь одна –
Срок вышел, колдовство теряет силу…
И на ступенях туфелька видна,
Которую ты в спешке обронила.
Но принц, гоним любовною тоской,
Тебя искать и день и ночь не станет –
Ведь принц пошёл не прежний, не такой:
Он – интеллектуал. И очень занят.
Луна в тумане…Скрипки не поют..
И тень резка…И листья тихо ропщут…
А туфельку волшебную твою,
Её затопчут, Золушка, затопчут.
Пройдут года. Ты жизнь отдашь труду,
По-модному суха и деловита.
Ты даже не утопишься в пруду:
Офелии не в моде – и забыты.
Привычно будет пустота встречать
Стандартной однокомнатной квартиры,
Лишь холодильник заворчит, стуча
Бутылкой недопитого кефира.
И счастье синей птицей не взлетит
В твоё жильё на этаже девятом,
Где сказочное платьице лежит,
Самой тобой заброшено и смято.
Лишь иногда, во сне—плывёт луна…
И шевелятся лиственные тени…
И туфелька волшебная видна,
Оброненная в полночь на ступенях.
«Но принц пошёл не тот»… Да, в семидесятые мы уже не видели в кино так умеющих любить и дорожить любовью простых рабочих парней. Их любовь и преданность показал нам с экрана Николай Рыбников. Он сыграл их и исчез. И не потому, что талант его обмелел. А потому что пришло время других героев—интеллектуалов. В это время, время моей молодости, часто повторялось присловье: «Я не из тех, кто бросается на дзоты». Геройство, в том числе и в любви, стало осмеиваться. Смешон стал Иван—царевич, который столько железных сапог истоптал, столько подвигов совершил ради любимой. А ведь в этой сказке закодированы наши русские представления: подвиг надо совершить во имя любимой, преодолеть множество препятствий, чтобы быть её достойным. Это чувство любви даёт человеку крылья и способность их совершить. Интеллектуалу же даже туфельку лень поднять. Он боится волнений, любовной горячки. Зачем лишаться покоя? Это неразумно. И это помешает карьере.
Но ведь и золушка быстро прощается с девичьими мечтами о любви! Тоже выбирает карьеру и независимость. Но как горько читать об этом одиночестве «с недопитой бутылкой кефира»…
И в этом стихотворении повторяет поэтесса это слово «мода», которая, как известно, переменчива. В семидесятые она «суха и деловита». Такова и героиня стихотворения, похоронившая мечты о счастье. В жизни героини нет страданий, но и счастья нет, потому что оно невозможно без чувств, ярких чувств, которых так боятся её современники. А вот сама поэтесса просит у золотой рыбки только одного: «верни мне яркость чувств». Эту яркость чувств даёт только любовь.
Цикл стихов о любви поэтессы- это воспоминания , лирической героини о счастливом лете на Алтае, о любви этого лета, у которой не было счастливого конца…Но какая здесь палитра чувств: и невысказанная обида, и ревность к той, кого назовёт женой тот, кого она продолжает любить. За что же она ему желает счастья? За то, что благодаря ему испытала это чувство:
В деревне пахнет солнцем и укропом.
Покой, а я волненья не уйму –
Мне кажется, ведут за речкой тропы
Все до единой к дому твоему.
Не муж, не брат…
Но всё, что сердце может
Дарить другому, наполняясь вновь,
Живёт во мне, богатство мира множит
И просто называется—любовь.
Но путь к тебе моим путём не будет,
Калитка не откроется скрипя,—
Так хочет жизнь, так сговорились люди.
И мне они не отдадут тебя.
Другая своего дождётся срока
И мимо окон, каблучком звеня,
Пройдёт, не зная, как она жестока
И что отнять сумела у меня.
Так будь же счастлив! По заветным тропам
Не мне ходить заветной стороной…
В деревне пахнет солнцем и укропом.
Как горек запах…Как сжигает зной…
Лирическая героиня стихотворения возвращается туда, где была счастлива, в надежде.. На что надеется? На то, что вернёт былое счастье. Но какой ценой? До неё снизойдут? Или пожалеют? Значит, ценой унижения. Но любовь затмевает рассудок, а потому самой героине со своими чувствами не справиться. Кто-то должен помочь отрезвлению: вернуть в суровую реальность, отринув искажение картины, вызванное страстью, вернуть к самой себе, вспомнив о гордости:
Я снова в той же горенке,
И странный сон мне снится:
Идёт в ночи Задворенка
Скрипучей половицей.
Ей надо бы как следует
Задворками заведовать—
То курами-цыплятками,
То пряслами, то грядками,
Чтоб было всё ухожено,
Чтоб было, как положено.
Но поспешили мыши ей
Шепнуть, шурша в соломе:
-Ты слышала, ты слышала,-
Опять чужая в доме…
Хоть некогда Задворенке,
Пришла сама проверить:
Кому не спится в горенке?
Кто ворошит потери?
Должно быть , ей помеха я…
Ворчит: «Зачем приехала?
Мне городских -то, крученых,
И видеть не пристало.
Ты мало здесь помучилась?
Погоревала мало?
Я горе это самое
Укрыла под застрехою,
А ты опять, упрямая,
Сюда за ним приехала.
Зачем приехала?-ворчит.-
Уж если счастье кануло,-
И дом молчит,
И хлеб горчит,
Ну, что себя обманывать!
Душой-то я не чёрствая-
Боюсь твоей беды.
Доколь ступать на стёртые,
На мёртвые следы?
Уехала бы, доченька,-
Советую, любя.
Я проводила ночью бы
На станцию тебя…»
Зовут меня вокзальные
Прощальные гудки.
Задворенка печальная
Глядит из-под руки.
Платок на ней в горошину
Седая голова…
…Всё будет по-хорошему,
Всё будет, как положено,-
Ты, старая, права!..
На днях в телевизионной передаче одна современная дама говорила о «замшелой деревенщине», как об отрицательной черте нашего народа. А ведь именно она и спасает лирическую героиню стихотворения, эта самая «деревенски-замшелая» народная мораль в образе бабушки Задворенки, которая сначала отругала, а потом, как мать, пожалела страдалицу. Благодаря ей, этой «деревенски-замшелой»,тысячелетней народной мудрости героиня вновь обретает и силу воли, и женскую гордость, и умение владеть собой, а не унижаться. Не зря в этом стихотворении противопоставляется городское и деревенское: строгая незыблемая мораль деревни и падкая на моду( а эта мода всегда идёт с Запада) много позволяющая себе в расчёте на счастье мораль городская.
Бывали трагические эпизоды в истории нашей страны, когда русские, испокон веков сохраняемые в народе ценности, казались устаревшими, простовато-замшелыми, непригодными для современников. Таким было время семидесятых, когда мода была на иностранные ( в основном западные) книги, кино, танцы, песни. А ещё на прагматичное мировоззрение. Эта мода выросла в жгучее желание не только подражать, а жить по-американски: эта жизнь представлялась сплошным праздником свободы, демократии, богатой жизни. Казалось, что радостно примут цивилизованные страны одумавшуюся страну-золушку в свою дружную семью. А оказалось… впрочем, об этом лучше расскажет поэтесса в стихотворении с необычной трактовкой много раз привлекавшей её сказки:
Первая, светлая память о детстве—
Сад, озарённый сиянием лунным,
Сказки, живущие в близком соседстве
С маленьким сердцем, поющим, как струны..
Бал во дворце. Из распахнутых окон
Медленной музыки слышатся звуки…
Золушка, ты ли поправила локон,
Сжала в волнении тонкие руки?
Видно, боишься забыть о наказах
Старой колдуньи? И сердце трепещет..
«Помни, что ждут за пределами сказок
Грубые люди и грубые вещи!
В празднике краткое примешь участье –
Скройся, пока волшебство не изменит!»
Здесь ли твоё ненадёжное счастье
Туфелькой ляжет на лунных ступенях?
Ты не на это ли счастье в надежде
Вдруг позабыла, к дворцу приближаясь,
Что господам в драгоценной одежде
Будешь ты, Золушка, вечно чужая?
Руки твои от работы в мозолях,
Люди и вещи в союзе с тобою,
Хрупкий обман этих сказок не волен
Стать для тебя постоянной судьбою.
Золушка, здесь ты не будешь счастливой,
Людям живым никогда не изменишь.
Полночь на башне пробьёт торопливо-
В прошлое канут нарядные тени.
Ты от обиды готова заплакать?
Нет, не жалей, что расстанешься с ними.
Пусть даже платьице будет в заплатах,
Пусть даже туфельку принц не поднимет!
Близится срок исполненья наказов
Старой колдуньи. И сердце трепещет…
Страшно? Но знай – за пределами сказок
Добрые люди и добрые вещи!
Сейчас, когда мечты о счастье в единении с Западом обернулись трагедией девяностых, стало понятно, как нам необходима национальная идея. Вот уже тридцать лет её ищем, а надо бы, как Елизавета Стюарт, постоянно сверять настоящее, в котором находимся, с истоками нашей ментальности.
Кто в наших сказках выполняет роль феи, эльфа, гнома? Домовой, леший, бабушка-задворенка, шишига… Все они становятся героями стихов поэтессы. Как нам нелегко разобраться со стремительно меняющейся жизнью, так и им трудно в современном мире. Был домовой хозяином дома, а его сломали, был леший хозяином леса глухоманного, а его-то уже нет: сплошные дороги .
Они как и мы, тоже страдают, тоже устают, тоже мучаются, в них нет той бесчеловечной манипуляции, с которой к нам пришли настоящие враги. Эти тёмные силы леса, наводящие когда-то страх на русских людей, сами теперь нуждаются в защите и участии:
То ли конный, то ли пеший,
Грузовик ли пропылил?
На пенёк уселся леший-
За день выбился из сил:
Окликал в лесу девчонок,
Хороводил и кружил,
Переросший гриб-опёнок
Им в корзинку положил.
А потом, смеясь проделке,
Стариковски плутоват,
Объяснял сердитой белке,
Что ни в чём не виноват!
Белка слушала не слишком
Бормотанье лешего,
Подарила с кедра шишку—
Старого потешила.
Он притих меж тёмных ёлок,
Примостился на пеньке,
Шишку, сизую, как голубь,
Держит в сморщенной руке.
Потерял давненько леший
Счёт событьям и годам…
Раскусить хотел орешек
Только тот не по зубам.
И сидит он, утомлённый,
Сонный сухонький старик.
Мимо— пеший.
Мимо – конный.
Мимо – пыльный грузовик…
А домовой, лишившись привычного житья, умирает. Умирает не потому, что лишился жилья, а потому, что лишился своего назначения: быть хозяином дома, следить за соблюдением порядка. Вот назначение наших сказочных героев: следить за порядком, за соблюдением законов, чтобы « было всё как надо». Человек слаб, он и полениться может, и пожалеть себя, да просто сказаться больным. Обязательно нужен слабому человеку контролёр, нужна уверенность, что тебя призовут к ответу. Вот эту роль в стихах поэтессы и выполняют тёмные русские силы, на поверку оказывающиеся хранителями устоев. Лесная шишига со всех обитателей леса спрашивает строго, и поэтессе лестно, что она здесь наравне с другими.
Ходит ночью шишига лесная.
Всё-то ведает, всё-то знает,
Дело делает не спеша,
Чтоб спокойней была душа.
С каждым слово сказать умеет,
Про себя своё разумеет,
Тёмный лес для шишиги- дом.
На сто вёрст тищина кругом…
Вот подходит шишига к рябине,
Говорит:-Скоро лето минет,
Ты зажглась от его огня?
Да смотри, не морочь меня,
Не шепчи, отвечай яснее!..
И рябина в ответ:- Краснею…
Расцвела брусника у кочки
И волнуется:-Погоди,-
У меня, ведь, пока цветочки,-
Ещё ягодки впереди…
А шишига ей:- Не опаздывай—
Хватит праздновать, хватит праздновать!..
На сову замахнулась шишига:
-Не пужай мне грибы, не шикай,
Вишь, вспотели у глупых лбы…
А они ей:- Растём, как грибы!
Повстречала меня шишига.
Оперлася на посошок:
Ну-ка, где твоя лучшая книга
Аль хоть главный какой стишок?
Да смотри, не морочь меня-
Отличай ночь ото дня…
Что ответить? Как быть мне с нею?
Вот- шишига, а я краснею…
Требовательность шишиги от заинтересованности в труде поэтессы: как у всего живого в лесу есть предназначение, так и поэт своё предназначение обязан выполнить. Хотя ему труднее, чем кому-либо. Не зря Елизавета Стюарт признаётся к любви к простым делам. Потому что писать стихи- дело очень непростое. Поэтому он более, чем кто-либо, нуждается в поддержке, одобрении. Ему важно, чтобы книги его печатались, чтобы как можно больше читателей могло познакомиться с его творчеством. Однако в Москве было выпущено всего два сборника её стихов, а об её юбилее там попросту забыли. Мы, студенты филфака, ни разу не были приглашены на встречу с поэтессой. Творчество её, как и других новосибирских поэтов и прозаиков на нашем факультете вообще не изучалось. Поэтому понятна грусть и неудовлетворённость поэтессы в её программном стихотворении:
Ни чинов, ни богатства, ни славы.
Вот и славно— спасибо судьбе.
Быть поэтом нелёгкое право
Я всю жизнь добывала себе.
Не клонилась ни моде в угоду,
Ни в угоду погоде любой,
Потому что в любую погоду
Я всегда оставалась собой.
Я- частица особого братства:
Наша крепость в сердцах у людей.
Ни кокетство и ни святотатство
Не водили рукою моей.
Быть поэтом нелёгкое право
Я сама отстояла себе.
Ни чинов, ни богатства, ни славы—
Вот и славно! Спасибо судьбе!
А между тем сама жизнь Елизаветы Константиновны служит, по крайней мере для меня, эталоном жизненного поведения. Аскетизм, умение довольствоваться малым, служить не строю, не начальству, а читателям, жить по законам земли, уважать труд и не бояться никакого труда, уметь преодолевать несчастья в единении с природой. Разве не может такая жизнь служить путеводной звездой в жизни любого человека? А её стихам «как драгоценным винам настал свой черёд». Просто необходимо изучать её творчество на уроках родной литературы в школе, ученикам учить наизусть её стихи. А родители благодаря детям тоже приобщатся к всё возрастающему числу её читателей и почитателей. А как оживили бы культурную жизнь района ежегодные Стюартовские чтения в дорогом для неё Юрт-Акбалыке.
Я верю, люди: вы вернётесь
К моим стихам, как к родникам.
Смеясь и плача, вдруг очнётесь,
Послушные моим словам.
Не потускнеет, не загинет
Строка за долгие года,
И вас, как жаждащих в пустыне,
Живая напоит вода.
Т. М. Грунэ.
Филолог, ветеран педагогического труда,с. Скала.