«Что оставлю я людям?», Анатолий Сорокин

Мы продолжаем цикл публикаций, посвященных 100-летию нашего Колыванского района. Анализ творчества поэтов и писателей, которые нашли здесь вдохновение, провела филолог Татьяна Грунэ.

Главная достопримечательность  Пристань-Почты, что в   20 км от Колывани, конечно же, —великая сибирская река Обь, на берегу которой и растянулась деревня, окаймляемая с одной стороны Орским бором, с другой-весёлой берёзовой рощей. А за деревней течёт быстрая извилистая речка Уень, берега которой заросли дикой малиной, черёмухой, вербой.

           Сейчас в деревне почти не осталось местных жителей, живут, в основном, дачники. Но было у неё и время расцвета: вторая половина тридцатых годов. В 1936 году это было село, а в нём –  334 хозяйства с населением 1277 человек. Работы хватало всем. Ведь в селе были заготзерно,  нефтебаза,  сушильный завод, рыбзавод, несколько  артелей. По всей деревне в те годы слышался стук молотков: люди строили себе дома. Строил себе дом и Лаврентий Сорокин, отец Анатолия Сорокина, будущего поэта. Стройку прервала война. И хотя в то время Анатолию было всего пять лет, в его память врезался день, когда провожали на теплоход уезжающих на войну новобранцев:

Дано ли право кем-то свыше мне

Судить о сорок первом беспристрастно?

Мне было пять, и значит, о войне

Я говорю осознанно и ясно.

В моё село, где две реки в тиши

Несли на север голубые чаши,

Война пришла. Был крик её души

Пронзительный, высокий и щемящий.

И были сборы быстры у отца

И у соседа дяди Алексея.

Я помню, как с высокого крыльца

Рванула вдруг, мехами розовея,

Трёхрядка и явила чудеса-

Рассыпала мелодию картинно.

И звонкие до боли голоса,

и чьи-то слёзы слились воедино.

Потом был белый-белый пароход

И утренний туман, как вата, вязкий.

Отец с друзьями уходил в поход,

Который на свидания неласков.

Они просили их с победой ждать:

-Осилим немцев запросто, ребята!

…По пальцам можно будет сосчитать

Тех, кто домой вернулся в сорок пятом.

Четыре года войны остались в его памяти самыми значимыми в жизни, а самым вспоминаемым событием –  похоронка.

«…Игра продолжалась бы ещё, если бы её не прервал  сосед, рыжий Санька. Он выбежал к изогнутой бурями берёзе и скоропалительно выпалил:

—Толька, беги домой! Тётя Таня ревёт. Отца твоего на войне убили…

      Ребятишки, опустив вниз деревянные автоматы,  молча и сочувственно смотрели на меня.

         «Папку убили…Папку убили…»— стучало в голове. Я бежал домой, проваливаясь в рыхлом снегу. В горле стоял ком, а слёз не было. Мне шёл седьмой год, и я не мог тогда понять, как можно убить папку—такого большого и сильного.

       Дом наш был полон женщин. На кровати вниз лицом лежала мать. Плечи её вздрагивали. Нина Леонидовна сидела рядом с ней и гладила её разметавшиеся по подушке волосы.   

          Старшая сестра Валя стояла за спинкой кровати,   размазывая кулачком слёзы.

Женщины расступились. Я шагнул к кровати и тихо позвал:

—Мама!

Мать вздрогнула. Оторвала голову от подушки, невидящими глазами посмотрела на меня:

—Сынок! Нету у тебя больше папки. Убили звери проклятые…»

Ещё одно яркое воспоминание военного детства— эвакуированные из блокадного Ленинграда дети:

И Ленинградский детский дом,

Что поселился с нами,

В селе их двести человек,

Не по годам серьёзных…

Одноклассница Анатолия Сорокина вспоминает, как привезли к ним этих детей: «Хорошо помню детей из блокадного Ленинграда. Мы с мамой приносили им молоко. Было холодно, дети лежали в кроватях одетыми и закутанными в одеяла, все в шапочках, а около кроватей на тумбочках и стульях стояли красивые семейные фотографии. Помещение было большое и холодное, единственная печь не могла его обогреть. Вскоре школу подготовили: завезли дрова, оборудовали кухню. Все жители села помогали в  устройстве детского дома кто чем мог. Мои земляки хорошо помнят воспитателя детей Сташевскую Нину Леонидовну. Она проживала в семье Сорокиных».

     Анатолий вспоминал, что ему казалось, что жила эта женщина с ними всю жизнь…После снятия блокады дети вернулись в Ленинград, но дружба Анатолия с их воспитателем продолжалась долгие годы. В своём стихотворении «Пискарёвское кладбище» поэт написал:

Я о ней, о войне, никогда не судил понаслышке.

В те блокадные дни, когда фронт проходил по Неве,

Мой берёзовый край приютил ленинградских детишек,

Поделил с ними кров, теплоту, человечность и хлеб…

   Когда ленинградцы вернулись домой, в школе стали учиться местные дети. Их не разделяли на классы. И первоклассник Толя учился вместе со старшими детьми у одной учительницы—Анны Яковлевны Боярской. И хотя учились в тесноте, в одной комнате, но учиться было интересно благодаря энтузиазму этой необыкновенной женщины. М. И. Новикова вспоминает: «В холодные и голодные годы она находила в себе силы. Не считаясь со временем, учила нас читать стихи, петь песни хором, танцевать под балалайку. Проводила праздники». Особенно хорошо запомнились будущему поэту новогодние:

Я помню, как преобразилась школа,

Когда наш сторож, словно Дед Мороз,

Заиндевелый дед Кирилл весёлый

Из лесу эту ёлку нам привёз.

Ходил вокруг саней, скрипя протезом,

И сыпал прибаутками смешно:

А ёлка-то, хватай её железо,

Ну прямо заглядение одно!

Ладонью прихорашивал верхушку

И добавлял:

-Во, любо посмотреть!

Вы только постарайтесь, ребятушки,

Её по-новогоднему одеть…

Сверкала ёлка, аж в глазах рябило.

Какая яркость в ней была и стать!

Теперь игрушек тех в помине нету.

Я помню их, и помню ватный снег,

и то, как Дед Мороз у ёлки этой

Дарил нам жёлтый сахарин и хлеб…

Уже на этой ёлке, а потом и на других праздниках, Толя читал свои собственные стихи, а однажды поставил с пятиклассниками, вернее, с пятиклассницами пьесу. С ними ему было легче: они были и  артистичнее, и изобретательнее. «Я не знаю почему,  –  признавался впоследствии поэт, – но, в самом деле, с девчонками мне было веселей. Мы ставили концерты, пели песни, играли в продавцов, в учителей. У девчонок я нежности учился.»

        Да, в этом он оказался хорошим учеником. Какой нежностью пронизано его стихотворение, посвящённое подружкам детства «Лебедушки белые»:

Я к Уени вернулся,

К реке незабвенного детства,

И такая тоска

Вдруг хлестнула опять по глазам.

Я живу своим прошлым,

Никуда от него мне не деться,

Ведь оно высшей сутью

Завещано памятью нам…

Полдень жаром дышал.

Обжигало лучами нас огненно.

Мы с пригорка к Уени

Летели ну как мотыльки.

-Отвернитесь, мальчишки!-

Кричали девчонки нам строгие,

И кидались, смеясь,

В голубую прохладу реки.

И качались в воде

Удивительно белые лилии,

И камыш головами

Плывущим девчонкам кивал.

И, подобно коронам,

Хрустальными брызгами стылыми

Нимб над их головами

Торжественно-строго сиял…

Нас состарили годы,

Седыми и грустными сделали.

Нам сердца обжигало

Нередко в жестокой беде…

Вы куда же уплыли,

Девчонки-лебёдушки белые?

Тишина…Только пух

Лебединый плывёт по воде…

Какое более ценно стихотворение? То, что удивит рифмами, образами? Метафорами? Удивит и оставит равнодушным? Или такое, как это, что заставляет тебя вспомнить своё детство? И пусть я уже из другого, послевоенного поколения, но и у меня была речка моего детства. И у нас были чистые, незамутнённые ни обидным, ни грязным словом отношения с нашими мальчишками. И как же я им благодарна за эту бережность, за это целомудрие отношений. Спасибо поэту, что помог вспомнить это и понять, как мы были счастливы в своём детстве, тоже небогатом, хоть и не в такой степени, как у поколения, к которому принадлежал Сорокин. Но и в его стихах совсем нет нытья по поводу послевоенного голода и холода, отсутствия игрушек…  Разве можно завидовать такой мелочи как игрушка, когда есть другой горький повод для зависти:

Отец игрушку мне купил— коня,

Красивого, с уздечкой на коляске.

О, как же, помню, радовался я,

Мне всё казалось— это конь из сказки…

А ребятишки со всего села

Ко мне во двор коня смотреть сбегались.

Игрушка вправду сказочной была,

И мы с конём, конечно, задавались.

Мне шёл тогда всего лишь пятый год,

Ну как же было мне не задаваться?

Отец сказал: игрушку отберёт,

Коль  буду с нею я один играться.

А я не жадным до игрушек был.

Мы так все дружно на коне катались,

Что через месяц кто-то хвост отбил,

Колёсики от плашки оторвались.

Отец бы время на ремонт нашёл,

Но не успел. Война огнём дохнула.

Он попрощался с нами и ушёл…

Война взяла его и не вернула.

И вот Победы время подошло.

Мы, помню, дружно к пристани рванулись…

Но только в наше грустное село

К троим друзьям моим отцы вернулись…

Теперь уже завидовал им я

И плакал в огороде за избушкой.

У них отцы пришли, а у меня

Колёсики остались от игрушки.

             Малая родина поэта, Пристань Почта, из которой уходили на фронт её 168 хозяев, тоже осиротела, оставшись без большинства из них. Женщины держались во время войны одной мыслью: только додержаться до победы, а там придут мужики. А они, в большинстве,  не пришли, а многие из вернувшихся были ею покалечены:

И бабы плакали навзрыд,

Когда упал в межу на пашне

Весенним утром инвалид.

За гробом друга шли солдаты,

Сурово сдвинув брови, шли.

И вместо грозных автоматов

Салютовали костыли…

А те, кто счастливо остался без физических увечий, получили такую нагрузку на психику, которую обычный человек просто не в состоянии вынести. Мой отец (как и отцы моих друзей) никогда не рассказывал о войне. Ведь не случайно это: на войне было много запредельного.

              Семья Сорокиных, как только Анатолий окончил шесть классов, уехала в город. Там легче было прожить семье, потерявшей кормильца. Там он, закончив седьмой класс, пошёл  на завод, а получал среднее образование уже в вечерней школе, куда приходил после отработанной  на заводе смены. Потом надо было поднимать свою семью, получать высшее образование, прокладывать тропу к своему призванию. И всё это он смог. Бердск, где он жил все эти годы, стал для него второй родиной. Там он работал журналистом, оттуда ездил в командировки по всей стране.

           И только став редактором заводской газеты, он смог проводить отпуска у себя на родине.

         Когда я думаю о судьбе детей войны, понимаю, почему после учёбы они массово уезжали в город: ведь они тоже надорвались, взвалив на себя непосильный труд. От него уезжали в город, где вместо непролазной грязи – асфальт, вместо керосиновой лампы—электричество. А ещё парки, магазины, кинотеатры, — всё то, чего лишена была деревня. Но вот, пожив в городе, постарев, стали они ценить родные места и потянулись в свои захиревшие, разорённые деревни на лето дачниками. Так и Почта стала дачным посёлком, а сам Сорокин, её уроженец, стал дачником:

Решая трудную задачу,

Где иксов с игреками нет,

Смотрю— не сходится ответ,

Село моё вдруг стало дачным.

А быть могло бы по-другому,

Когда бы не было войны—

Она ещё приходит в сны.

Село. Оно мне было домом.

Я здешним людям незнаком.

А мне б по травам босиком

Бежать к  воде в июльский зной.

По травам чьи-то «Жигули»

Примяв цветы, к реке ушли…

Всё вроде то же и не то,

Темнее речка стала — мельче,

И лес ко мне не так доверчив,

Я, дачник, для него – никто.

Такой, какие здесь живут,

Что взад-вперёд придут, уйдут…

В этом стихотворении поэт поднимает не только трагедию малых сёл, а всей России, где появилось племя  «дачников», коммерсантов, для которых нет сакральных мест в стране, всё имеет ценность только в долларах. Продолжает он эту тему в рассказе «Продали школу»:

«Случайно наткнулся в «Российской газете» на статью «Веселятся в храме коммерсанты». Речь в ней шла о том, как крутые ребята из числа обеспеченных скупают за бесценок во Владимирской области памятники истории и культуры…

Прочитал и подумал: это там, в середине России, до нашей Сибири такое не дойдёт. А вскоре приехал из Новосибирска друг детства, и мы на машине отправились на нашу малую родину…

Наверное, есть особый смысл в том, что и церкви, и школы в сёлах, как правило, возводили в центре и обязательно на возвышенности.

          На таком весёлом месте и была построена в моём селе Почта моя школа. Каждый раз, приезжая на родину, я приходил сюда.

В тишине коридора и летних пустых классах, кажется, хранилось наше прошлое— детские голоса, медная трель старого видавшего виды звонка…

        На этот раз школа была заколочена.

       «Что случилось?»— спросил я у встретившего нас по дороге брата моего друга.

           «Продали школу,—грустно ответил он.—Четверо приезжих деятелей купили под дачи…»

        И стало как-то горько и обидно. Померк разом солнечный августовский день.

         Продали не просто школу. Продали плотницкое мастерство наших отцов, которые срубили красавицу-школу летом сорок первого и ушли на объятый огнём и дымом запад,

ушли, чтобы не вернуться… Продали тепло стен, приютивших на время войны эвакуированное детство ленинградских мальчишек и девчонок. Продали мой школьный театр, где я пятиклассник-режиссёр, ставил первые одноактные пьесы. Продали наш сад, нашу память…

          Заколоченными слепыми окнами смотрит на меня моя школа. Интересно, как её будут делить эти четыре новых хозяина: распилят на четыре равные части или раскатают по брёвнышку? Скорее всего, они просто купили землю, а школу и сад, вероятно, снесут, и встанут здесь четыре очередных коттеджа из красного камня. Четыре идола нового времени, по законам которого всё можно продать— и храм, и школу…»

 Бывает так: приснится прошлое,

И я опять к нему бегу.

Пахнёт вдруг сеном свежескошенным

На дальнем детском берегу…

И запершат щемящей жалостью

К тоске привыкшие глаза.

Но разглядеть в туманной дальности

Того, что кончилось, нельзя.

Нельзя вернуться в дом над речкою,

Поскольку продан этот дом.

Нельзя коня поймать уздечкою-

Свой век рабочий прожил он.

Ну чем же я себя побалую,

Скажите, верные друзья?

Законопатить лодку старую,

Поскольку нет её, нельзя.

Нельзя позвать к столу родителей.

Сегодня я, как перст, один.

В моей безрадостной обители

Отсвет рубиновых рябин…

И всё же в прошлом есть хорошее:

недаром, видно, иногда

Пахнёт вдруг сеном свежескошенным,

А за окном сентябрь в садах…

 Это было в первой половине восьмидесятых. Меня пригласили на воскресенье в пионерлагерь в Юрт-Оре. Начало июня, спать в неотапливаемом домике было  холодно, к тому же пахло плесенью, затхлостью непроветренного помещения. Промучившись до рассвета, я пошла на улицу. Утро только начиналось, и я, найдя лесную дорогу, вначале бесцельно пошла по ней  в самом мрачном расположении духа. Но дорога оказалась настолько живописной, что мрачные мысли постепенно развеялись… Дорога то петляла по лесу, то выходила к берегу реки, открывая мне ландшафты один другого краше. Солнце пробивалось через листву, птицы пели на все голоса… И так мне было хорошо бездумно шагать по дороге, совершенно не думая, куда она меня приведёт.

   Но вот ещё один поворот и моим изумлённым глазам открылась деревня, стоящая на обрывистом берегу. А изумлена я была потому, что она совсем не походила на обычную в наших местах деревню. Передо мной была рыбацкая деревня из рассказов Грина. Песчаная дорога между домиками и рекой была совершенно пустынна. На оградах сушились сети, возле них лежали вверх днищем тёмно-серые лодки… Но главное –  воздух. Он был совсем не деревенский. Крепко пахло рыбой, речной тиной, водорослями. Это был воздух речного простора, странствий, путешествий. Сонность деревушки  замечательно контрастировала с оживлением, царившим на реке: баржи устало тащили  разные грузы, пролетали моторки, важно проплыл белоснежный теплоход. Я сидела на большом камне, не решаясь ступить на эту улицу, как бы боясь спугнуть очарование этой подаренной мне картины.

                   Такой я и запомнила Почту, такой и хотела показать друзьям через много лет, уговорив их туда съездить. Но что мы там увидели? Вместо уютных домиков важные хоромы с какими-то аляповатыми пристройками, обнесённые высоченными заборами. Они стояли каждый сам по себе, не сливаясь в общую картину: каждый из них только себя хотел показать. Дома даже не выстраивались в линию. Какой-то дом стоял прямо на берегу, мешая обзору, а часть берега вообще была обнесена  забором. Мне было неловко перед друзьями, не понимавшими цель нашего приезда: они видели просто дачный поселок в пору его формирования.

        Казалось бы, надо было радоваться, что на смену тем старым домикам выстроены такие красавцы… Но я отчётливо понимала, что стою на руинах. Гибнет прежний единый организм деревни, которая, повинуясь закону земли, жила в едином ритме. Рано утром все мужчины уезжали на рыбалку: утром хороший клёв. Женщины выгоняли коров в стадо, а потом, по утреннему холодку, шли огребать картошку…Вечером, управившись с делами, все они выходили посидеть на лавочках. Теперь же этот общий ритм был сломлен: каждый из живущих здесь приехал, чтобы пользоваться, потреблять здешнюю природу, не сообразуясь с окружающими, да и с самой природой. Потому так она в стихах Сорокина враждебна дачникам: это чужаки, потребители, алчные хищники. Как в капле воды в истории этой деревни отразилась трагедия государства: на место созидателей пришли потребители, которые, ничуть не стесняясь своих хищнических устремлений, назвали новое общество обществом потребления.

         Поэт, понимая эту трагедию, в последние годы жизни пишет много публицистических стихов. Но мне близка его лирика. «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал»… Сорокин следует этому завету великого поэта. Признаюсь, над некоторыми его стихами я плакала. Потому что писал он, как писала о себе Елизавета Стюарт, на старомодном сырье, не жалея сердца и души. Потому и прожил недолго. Но земляки его не просто не забыли. Они выполнили его мечту: поставили обелиск не вернувшимся с войны солдатам. На  обелиске высечены строки из его стихотворения…
       Когда собираются вместе его бывшие односельчане, будь это праздник встречи выпускников или праздник села, они обязательно читают стихи Анатолия Сорокина,  вспоминая своего земляка-поэта.

Знаю: час этот будет,

Встанет прямо вопрос:

– Что оставлю вам, люди,

На земле, где я рос?

Где медовые травы

И вполнеба заря.

Сердце я бы оставил,

Только сердце – нельзя.

Что бы в жизни ни делал,

Каждый день, каждый час

Неизбывно болело

Моё сердце за вас.

Счастлив был, что не пелся

Мой мотив с чьих-то слов,

Тем, что кто-то согрелся

Строчкой тёплых стихов.

Но со мною он будет,

Этот главный вопрос:

– Что оставлю вам, люди,

На земле, где я рос?